Что-то не очень складно, – демон уронил на глаза мохнатые брови. – Скажем по-другому: «Отдай ему победу, оставь себе кинжал побеждённого!»

Тоже не то. Непонятно, что это за кинжал… Дай врагу победить тебя, чтобы… чтобы… Нет, слишком много слов".

Демон предался размышлениям. Близость решения волновала его назойливой, клокочущей лихорадкой.

«Отдай врагу победу и забери его жизнь! – выдохнул паук. – Вот оно! Теперь что надо.»

Возбуждённая мысль Шамбары неслась в стремнине его прозревшего рассудка. Рука едва успевала придумывать вырисовку знаков. «Никому не верь!», «Утверждая отвергай!», «Становись чужим, но всегда оставайся собой!» – вот они несокрушимые крепости Шамбары. Воплощение его паучиного духа. Слово замолчит, а знак, выбитый в камне, останется вечным призывом к дасам: «Отдай врагу победу и забери его жизнь!»

Утро распахнуло Дадхъянчу глаза. Внезапной тревогой. Вся сладкая небываль, смешавшая воспоминания о Гаури с причудливым миром его воображения, странные образы ещё только предстоящих событий и давно забытые лица испарилась, как облако. Что-то разбудило риши.

Дадхъянч уселся посреди травяной замяти, зевнул, потянулся и, протерев глаза, отпустил взгляд бродить по долине.

Очень скоро, однако, он выискал причину своего беспокойства. По луговым разливам гулял табун лошадей. Красивых и сильных животных, не знавших себе равных в беге. Даже быки не могли с ними тягаться. Табун шёл прямо на Дадхъянча. Риши невольно засмотрелся на тугую плоть гладкотелых, скользких от пота жеребцов. Но табун приближался лавиной, и умиление Дадхъянча сменилось беспокойством. Правда, ночлежное гнездо странствующего мудреца возвышалось над землёй. Благодаря вороху суховала, охапкам травы, а главное – пригорку, расчётливо выбранному Дадхъянчем под основу своего ночлежья. Но такое укрепление спасти человека сейчас не могло бы.

Дадхъянч приподнялся и с тревогой наблюдал приближение урагана, клокочущего вишнёвыми головами неистовых скакунов.

«Какие страшные животные!» – подумал риши, заглядывая в самые глаза опасности. Внезапно какая-то сила развернула табун и он, отворотив в сторону, промчался прочь. Подняв сухой, полный траводушья ветер. Земля гулко ответила пробежавшему звериному кочевью.

Дадхъянч слез на землю и решил идти дальше без замедления. Пока звери удалялись в противоположную от его пути сторону. Кто знал, не повернёт ли табун вспять? Повинуясь неистовому клокоту своей животной стихии. Беспощадно подавляющему любое замешательство на своём пути.

Блуждание одинокого, пусть даже великого духа. Что может устоять против такого натиска? Да и нужна ли здесь стойкость и воля обречённого одиночки?

Дадхъянч думал о направленном потоке коллективного эго, прорыве всеобщей наступательной силы либо коллективного безумия, против которых беспомощна чья-то отдельно взятая рассудительность.

Индивидуальное – только форма строительства коллективного. Кой прок в индивидуальности, если она не вырабатывает общественной пользы? Это ещё не путь, а только выбор направления, по которому должен пройти табун, чтобы этот выбор действительно стал путём, проторенной куда-то дорогой. Индивидуальное вне наступательной воли животной массы так и останется лишь взглядом, слепком жалкого и беспомощного сострадательного наклонения.

А как превозмочь такой ураган? Уж, конечно, не лобовой атакой. Есть простой и эффективный способ: нужно встать с краю и, зацепив ветер, увлечь его за собой, в сторону, меняя направление натиска. Главное при этом – не лезть в гущу потока. Там, если споткнёшься, табун тебя затопчет. Там можно либо бежать вместе с ураганом, либо сгинуть в нём.

Дадхъянч почти уверовал в необузданную, дикую, неподчиняемую натуру этих животных. Столь убедительно проявивших, в его понимании, природу коллективной стихии.

Каково же было удивление Дадхъянча, когда на следующий день он столкнулся с примером обратного. То есть с примером покорности и подавленности лошади человеком.

Животное вяло плелось за своим невзрачным поработителем. Он тянул лошадь верёвкой, завязанной у неё на шее. Однако Дадхъянч ещё больше удивился, рассмотрев этого поработите– ля. Им оказался Трита. Старикашка Трита. Заносчивый, ворчливый, сумасшествующий и всем на свете недовольный.

Он заприметил своего бывшего ученика ещё издали, прежде чем тот узнал Триту, и терзал кривые зубы улыбкой. Радости Дадхъянча не было предела.

– Как тебе удалось обуздать это чудовище? – спросил Дадхъянч, когда они сидели у костра и уминали копчёную тыкву.

– Ашву? Брось, он не чудовище. Он славный малый. Верно, Ашва? – старый риши обернулся к мирно пасущемуся коню. – Я подобрал его в поле, когда он был ещё жеребёнком и отстал от табуна. Вернее, он сам поплёлся за мной. Я пах молоком. У меня был целый бурдюк молока. Теперь мы вместе.

– И он не рвётся обратно в табун?

– Ашва оказался очень преданным другом. Хотя природа требует своего, и однажды он убежал. За кобылами, что облюбовали речную низину и плескались там, как рыбы. Его не было два дня. Потом он пришёл. Весь израненный и понурый. Долго виноватился. Должно быть, не осилил своего конкурента. Того, кому и принадлежал табун. Теперь мы неразлучны.

– До следующего раза.

– Скажи, а ты бы променял настоящую мужскую дружбу на сладкую любовную потешку с какой-нибудь смазливой кобылкой? Когда сперва кажется, что весь мир только и создан для ваших затей, а потом, когда она обабится и привыкнет к тебе, как к чурбаку, на котором греют кости возле очага, тебя вдруг проберёт такая тоска по свободе, что захочется грызть стены. Вашего тихого дома. Дадхъянч улыбнулся:

– Ну во-первых, он ничего не знает о настоящей мужской дружбе. А во-вторых, дружить с тобой – означает переносить твой скверный характер и всё время ждать момента, когда ты отпустишь своему другу коленом под зад.

– Нет, – промямлил Трита, вороша угли, – он такой же добрый малый, как ты и я. Он понимает, что такое дружба.

– Однажды твой конь снова захочет кобылу, уйдёт и ему повезёт больше, чем в прошлый раз, при встрече с её дружком. На этом и кончится ваша дружба.

– Ты не знаешь Ашву.

– Я знаю жизнь.

– Да? Уже узнал?

Трита не мог злиться на Дадхъянча. Они ещё не успели надоесть друг другу.

Шли дни, и риши делили тепло одного очага и подгоревшую кашу из отрубей. Они снова брели куда-то вместе, не зная наперёд о грядущем дне и его переменах.

Дадхъянч не мог не заметить, как изменился его старый наставник. Трита будто иссяк, исчерпал себя до донышка. Ему уже нечего было сказать на прокорм редким вайшам, встречавшимся на их пути.

Он молча наблюдал, как скотники дивились Ашве, как подходили к нему и с осторожностью гладили коню шею. На все вопросы Трита отвечал сдержанно и несловоохотливо. Можно было подумать, что он шествует по этой земле, имея какие-то иные надобности, чем зарабатывание еды своим умом и красноречием.

Дадхъянча подмывало спросить, чем вызвана душевная усталость Триты, но молодой риши боялся своими расспросами встревожить эту душу, причинив ей больший вред, чем тот, что угнетал её и без того.

Путь странствующих мудрецов лежал в земли сиддхов. Дадхъянч уже успел привыкнуть к их пегому попутчику, безропотно переносившему свою неволю. Впрочем, Трита не злоупотреблял привязанностью четвероногого друга и часто отпускал коня в поле. Но к чести Ашвы будет сказать, он всегда приходил по первому зову хозяина. Сам же Трита не считал себя хозяином Ашвы и противился какому бы то ни было насилию над свободой коня. Верёвка, которой он привязывал Ашву, чтобы волочь его за собой, как оказалось, нужна была риши только потому, что конь имел обыкновение сам выбирать пути их следования, и Трита устал сопротивляться этому своеволию.

Дадхъянч кормил коня с ладони. Кашей. Поначалу Дадхъянча пробирал неподдельный ужас при виде громадных плоских резцов коня, орудовавших на протянутой ладони. Однако равнодушие, с каким Ашва воспринимал отчаянную храбрость риши, привели его к пониманию своей полной безопасности. Конь тоже привыкал к новому персонажу своей судьбы в лице Дадхъянча, и между ними наладились доверие и трогательная взаимная привязанность.